Посвящается здравому смыслу,
безвременно почившему в угоду художественной изобразительности.
Вызолоченный осенью парк дышал теплым, горьковато-приторным, чуть влажным ветром. Волнами прокатывалось тяжелое дыхание его по кронам деревьев, рябило стальную гладь луж и гоняло по ним крошечные алые и желтые парусники, осыпавшиеся с ветвей.
Это был старик, глубочайшей древности старик, переживший и повидавший на своем скоротечном веку что-то такое, что теперь убивало его, тихо, исподволь, но неотвратимо. Во всем — в согбенных, уродливых скелетах деревьев, в разбитом асфальте, взбугрившемся, словно нарыв, в старых скамейках с облупившейся краской, — везде витал этот горько-сладкий дух смерти, смешанный с невыносимо-приятным осознанием того, что все это, все его существование, было не напрасно.
Настанет новый год, и вместе с первыми вестниками новой жизни — грачами — придет к этому парку новая жизнь, заструятся в его ветхих жилах новые соки, прорежутся на ветвях изумрудные искры, а позже превратятся они в пышную шевелюру. И снова будет тут шумно, весело и многолюдно, снова будет плыть в воздухе неуловимый аромат надежд, лучших ожиданий и заветной мечты…
Но сейчас старый парк просто обреченно провожал взглядом журавлиный клин, улетающий куда-то за оранжевый горизонт с пронзительными и печальными стонами.
Пережить бы зиму.
