Когда я был моложе, я очень любил аэропорты.
От них всегда веяло каким-то неуловимым духом странствий, в них всегда чувствовалась загадочная сила, отголосок неслучившихся приключений; дух скитаний и захватывающих возможностей носился по их огромным залам сотнями сотен ветров перемен.
Я помню, как впервые зашел в тот огромный, огромный зал — мне было, может, лет пять, но это воспоминание врезалось в мою память затейливым узором потолочных балок-перекрытий этого колоссального павильона; когда я, зачарованный, запрокинул голову вверх, глядел, глядел во все глаза, но все равно не мог осознать своим скромным умом всего величия сией монументальной конструкции. Металлические арматуры входили друг в друга, выстраивались в треугольники и ромбы, накрест пересекались, ложась основой для других ромбов и треугольников… Ячейка за ячейкой, сот за сотом росла эта стальная громадина ввысь и вширь, а величие и строгость этого геометрического вальса вскружили мне голову. Этот огромный скелет нависал над людьми зловеще и мрачно, и, кажется, тогда я по-настоящему испугался своей собственной, в сравнении с ним, ничтожности.
Я помню, как припал лицом к стеклу зала вылета, провожая взглядом огромное оранжевое солнце — оно уже наполовину скрылось за горизонтом, его очертания дрожали в мареве раскаленного асфальта, и от этого само солнце будто таяло, плавилось, стекая по каплям за край мира. Величественная стальная птица, оторвавшаяся от земли в этот момент, на фоне солнца выглядела угольно черным, точеным силуэтом. Ни единой погрешности, ни единой смазанной линии — лишь острый, как игла, контур взмывающей в апельсиновое небо титанической махины.
Потом, когда я стал чуть постарше, романтика аэропортов обросла в моем сознании новыми нюансами, деталями и лейтмотивами. Это было уже не просто немой, по-детски импульсивный восторг, но удовольствие более тонкое и изысканное, которым приятно наслаждаться, как разглядыванием бриллианта — медленно поворачивать его, наблюдая, как блистают на его гранях лучи моего восхищения.
…Мерный, медитативный гул людской массы перебивается то и дело аккордом громкоговорителя, и зычный голос оповещает о прибытии или выбытии рейса, и голос этот еще несколько секунд эхом бродит над головами и внутри них. А за стеклянной витриной стоит пластмассовая женщина в платье и парике, и на руке ее как будто бы невзначай, нарочно-случайно, сверкает несколько изумрудных капель по нескольку тысяч долларов каждая. А мимо меня только что прошел кто-то — я обернулся, но потерял его в толпе, — и от этого человека пахнуло дорогими духами напополам с дорогими сигаретами, и в моем воображении тут же вспыхнул портрет пожилого, гладко выбритого бюргера в коричневом твидовом пиджаке и чуть коротковатых брюках; он спешит на рейс до какого-нибудь Дюссельдорфа, в пригороде которого, в одном из лубочных белых коттеджиков среди пасторальных зеленых лужков ожидает его такая же престарелая фрау…
В такие моменты я напоминаю сам себе Тома Хэнкса из «Терминала»: бегут люди, бренчат кассовые аппараты в бутике неподалеку, какой-то молодой патлатый японец (китаец? Или может, вообще японка или китаянка?) клацает у меня за спиной сломавшейся зажигалкой — десятки мизансцен, десятки кусочков чужих судеб вереницей проносятся мимо меня, а я просто стою у окна и смотрю, как тает в закатном небе еще одна стальная птица.
А потом это все… куда-то делось.
Я вижу и слышу ровно то же самое, я вдыхаю тот же самый горячий воздух с запахом асфальта и элитного одеколона, но я больше не чувствую того радостного душевного подъема. Он затерялся, затерся в бесконечной веренице дней, потерял краски и утратил очертания, стал просто еще одним ничего не значащим впечатлением.
Если раньше аэропорт был смыслом, то теперь он — лишь бессмысленное звено в бессмысленной цепи. Он ассоциируется у меня теперь лишь с дурацкой дорожной развязкой на съезде с магистрали, да на сорокаминутном поиске свободного парковочного места.
Так мы взрослеем.
