Воссияй

Зима в этом году началась рано, но не неожиданно. Она наступала размеренно, с какой-то фатальной неизбежностью и уверенностью; бесформенные белые щупальца с каждым днем загребали под себя все больше и больше осенней грязи, жухлой травы и листьев.

Ей было не по себе, когда она смотрела на это снежное покрывало. Ведь еще вчера там, где была развезена грязь, там, где были скомканы последние обрывки жизни лета, уже сегодня покоилась эта самая безразличная млечность, такая чистая и такая бездушная. Тысячи крохотных лужиц, совсем недавно взиравших на небо с отчаянием и надеждой, ныне потянулись мутным стеклом. Они ослепли.

Она была еще очень молода, но ей уже не хотелось ничего менять в своей жизни. Называется ли это счастьем или смирением? Никто этого не знал, а сама она никогда не стремилась изливать душу кому бы то ни было. И этот зимний наряд, укрывший родной город, который другие называли украшением, снежно-белым платьем, она же представляла саваном. Саваном, который укутал в себя хладное тело прошедшей жизни, который навсегда отделил от нее ее устоявшийся быт, который безжалостно пророчил ей перемены, несмотря на безмолвный вопль ее души о том, что не надо, не надо ничего менять, пусть все будет так, так хорошо... Не надо!.. Но поздно.

Она чувствовала изменения так же неотвратимо, как и видела растущие с каждым утром сугробы. Она не хотела с ними мириться, но ей ничего более не оставалось.

Равномерный рокот моря успокоил ее. Медленно бредя вдоль побережья, она слушала шевеление этого огромного существа, ощущала его пронзительное соленое дыхание и улыбалась своим невеселым мыслям.

Слева от нее, до самого горизонта, было то, что остается неизменным уже тысячи лет — огромный массив воды мог только слегка потемнеть зимой, но от века в нем не происходило ничего более — море стало своего рода стержнем для всех ее воспоминаний о жизни, незыблемым фундаментом, на котором зиждутся нечеткие и изменчивые воспоминания. Она была уверена только в одном: в этом море.

А справа был снег. Надменная в своем спокойствии белизна, которая уже в который раз подползала к ее ногам, подминая под собой ее крошечный мирок. Белизна, несущая с собой смерть — и для воспоминаний, и для жизни, исподволь шебуршащейся в траве и кронах деревьев, и для очередного года ее жизни.

Она боялась зимы, потому что умирала каждую осень.

Темнело. Снег приобрел тот неописуемый пронзительно-синий оттенок, что не поддается никакому описанию и не может быть изображен никакой краской. Ей начало казаться, что этот снежный монстр начал тянуться к ней не только по земле, но и как бы расти ввысь.

Живительное дыхание моря сбилось, и в замершей тишине она особенно остро ощутила безнадежную зимнюю прохладу, которая обвила все ее тело.

Несчетные холодные ладони дотрагивались до нее, гладили ее нежно, но не любя. Она замерла в оцепенении. Страх и безнадежность нависали над ней все более явственно.

Вспышка ударила по глазам, и сердце снова забилось. Она прерывисто вздохнула и продолжила идти.

С надеждой всматривалась она в темный силуэт маяка на горизонте. Всего сотую долю секунды скользил по лицу девушки его луч, теперь же эта блестящая стрела прошивала темную бездну между морем и небом; но и этого хватило, чтобы заставить ее снова жить.

Ей очень не хотелось отходить от моря, ставшего ей уже более чем другом, но ей надо было сделать то, ради чего она выбралась из дома в ночь, фактически, ступила в смерть.

Тропинка вела вверх по холму и, как ни странно, снег на ней был уже протоптан. Она поднялась по ней и вошла под сень деревьев. Их черные голые стволы на фоне темнеющего неба выделялись очень четко, они казались скелетами, а белые шапки на них виделись ей обрывками плоти.

Ей было уже все равно: уже скоро, совсем скоро...

Было уже совсем темно, и даже луна не могла пробиться сквозь грязную пелену облаков. Она продолжала брести к своей цели.

Очередная вспышка маяка выхватила из сумрака кресты. Их было много, быть может, штук десять или пятнадцать. Луч прошел дальше, но их силуэты все еще стояли перед глазами. Постепенно, впрочем, видение заменилось настоящим: кресты почти сливались с силуэтами деревьев, но их все-таки можно было рассмотреть.

Она осторожно брела между могилами, она задерживала дыхание, потому что не хотела и вздохом нарушить спокойствие кладбища, но снег под ногами похрустывал, безжалостно нарушая сакральность тишины.

Наконец, она нашла то, что искала: невысокий, метра полтора, камень из светлого гранита. Застыв, она всматривалась в каждую его черточку.

Это была своего рода колонна, квадратная в сечении, в основании она имела ширину около полуметра и постепенно сужалась к верхушке. Памятник по форме напоминал маяк, да и по смыслу своему был чем-то с ним схож. В нижней части одной из граней были высечены буквы и даты, но она смотрела не на них, а выше.

Примерно на уровне ее глаз в мемориале была небольшая ниша, не более двадцати сантиметров в высоту; девушка напрягала глаза, пытаясь разглядеть что-то в ее мраке.

Это было странное чувство: она прекрасно знала, что там, и одновременно с этим боялась ошибиться. Казалось, вся жизнь вела ее к этому, и если сейчас не произойдет то, что должно...

Да, она умирала каждую осень; вновь и вновь она спасалась от безразличия снега именно здесь. Зимняя стужа выдувала последнее тепло из людских душ, заковывала последние их человеческие качества в непробиваемую корку льда. Она не знала, доживет ли она до следующей весны в этом царстве белой тьмы, в этом торжестве красоты и бессердечия.

В абсолютной тишине гулко стучало ее сердце, вторя секундам, которые она про себя считала.

Несколько минут...

Не зима природы пугала ее — но зима человеческих сердец.

Клубок бледных, безжалостных червей, в которых превратились люди, отвратительно копошился сам в себе. Каждый червь в нем был суть слизняк — без глаз, но со ртом, чтобы потреблять. Без души, но с клоакой, чтобы выбрасывать зловонные продукты своей жизнедеятельности. Весь же клубок гордо именовался продвинутым человечеством, и в целом он был таким же склизким и холодным, как и каждый червь из него.

Минута...

Случайные белковые соединения, на заре своего существования жившие в гармонии с природой, за два миллиона лет превратились в единый отвратительный организм. Организм, самоцелью и смыслом существования которого является потребление и уничтожение.

Можно ли винить их в этом?

В том, что они, прикрываясь Благими намерениями, Заботой о природе и прочей псевдоценной белибердой, грызут друг другу глотки даже без ярости — это стало уже настолько привычным делом, что не вызывает ровно никаких эмоций.

Тридцать... Двадцать девять... Двадцать восемь...

В метре от нее, под слоем снега и земли, в истлевшем деревянном ящике точно такие же черви поедают чью-то плоть. Они не виноваты в том, что такими уродились, просто чужая смерть — это их жизнь.

Но люди... Могут ли они оправдаться своей несознательностью? Могут ли они, уничтожая все и вся вокруг себя, уповать на божественную милость только потому, что они — блудные дети Господни?

А быть может, им все же пора самим отвечать за свои поступки? Перестать убивать друг друга из-за каких-то суетных причин?

Пять... Четыре... Три...

С очередной вспышкой света маяка в темноте ниши полыхнула маленькая хрустальная фигурка. За этот короткий миг девушка впитала в себя каждую ее крошечную черточку. И закрыла глаза, чтобы лучше запечатлеть в себе каждый крошечный излом, каждый блик на прозрачной поверхности.

Это была совсем молодая женщина, ей было около двадцати, но ее лицо было необычайно серьезным и немного грустным. На ней было просторное платье до самых ступней, голова ее была укрыта. Голова женщины была склонена чуть набок, но она от этого смотрелась как-то по-особенному статно и величественно.

На руках женщина держала младенца, укутанного пеленками с необычайным тщанием и невыразимой любовью. А крошечное личико младенца было совсем не по-детски сосредоточенным.

И более ничего.

Подле этой крошечной скульптурки не было ничего, и сама она не содержала ни единой лишней черты. Но эта простота переполняла душу девушки восхищением, ей хотелось оторваться от земли и смешаться с Пространством; нет, она уже не стояла на земле, она уже постепенно растворялась в свете этой благословенной композиции.

Она открыла глаза, и ей показалось, что статуэтка Девы Марии и младенца на ее руках сияет каким-то внутренним светом. Она моргнула пару раз, и видение (видение?) пропало.

И это был ее маяк.

Ее собственный светоч в этом мраке. Путеводная звезда во мгле ночи и во мгле людских душ.

По щекам пробежала пара теплых струек. Она медленно развернулась и побрела прочь. Она снова улыбалась, но теперь уже совсем не грустно.

Справится и выживет. И пусть даже бездонная ночь, отчаянная, безнадежная, окружает ее. Бессознательный мрак был до ее рождения, мрак забвения наступит после ее смерти. Между этими двумя вечностями — крошечный лучик счастья, всего мгновение, вспышка... Но именно эта вспышка разделяет прошлое и будущее, этот секундный всполох очень ясно дает понять: все это не бесполезно.

Она живет не зря.

Счастье призрачно и мгновенно, но оно все-таки есть.

Неважно, что делают вокруг тебя, неважно, в какое время ты живешь и какие ужасы творятся вокруг тебя: до тех пор, пока в тебе теплится твоя собственная душа — твоя, а не тот душезаменитель, который пытается навязать тебе окружение, — ты жив и ты сияешь.

Воссияй же.

26 июня 2008 года