Нормальная история

Тревожный, темно-оранжевый шар солнца обреченно клонился за горизонт. Края его слегка подрагивали в неиссякаемом облаке невидимых, но удушливых миазмов, источаемых городом из века в век, отчего само солнце казалось больным, бьющемся в лихорадке, из последних сил цепляющимся за рваные лоскутья облаков, но, тем не менее, неумолимо гибнущим.

От его агонизирующего тела во все стороны растекалось темно-рыжее, почти медное свечение, которое в иной раз могло бы показаться красивым и величественным, но сейчас же вызывало только ассоциации с пролитым машинным маслом. Это было последним, но достаточно ярким следом солнца в сегодняшнем дне: несмотря на то, что противоположный край неба был полностью затянут чернотой, окна домов все еще ловили на себя блики светила и не спешили зажигать собственный огонь.

Город производил странное двойственное впечатление живого механизма: как и любой многомиллионный мегаполис, он складывался из миллиардов движений и поступков, порой незначительных, но необходимых для создания иллюзии одушевленности, но, в то же время, нечто неуловимое лишало его жизни.

Город был словно мертвое дитя в утробе матери, словно росток, пробившийся сквозь толщу асфальта — он невероятным образом сочетал в себе два противоположных начала: веру и отчаяние.

Это была жизнь внутри смерти... И наоборот.

Это огромное механическое существо почти полностью состояло из стекла и стали: даже бетонных домов в городе уже почти не осталось. Высоченные железные коробки были обвешаны стеклом, как скелеты плотью, и, подобно людям, они все были разного размера, роста, комплекции и возраста.

Одни из них были по-старчески дряхлыми, с пыльными, слепыми стеклами; другие же пребывали в самом своем расцвете, сияя каждым окошком и стремясь ввысь острыми шпилями; третьи же оградились ото всех огромными брандмауэрами, и о них нельзя было сказать ровным счетом ничего.

Но все, все они объединялись в едином отчаянном стремлении: глядя холодными, ничего не выражающими стеклами друг в друга, они надеялись отыскать душевную теплоту хотя бы в своих визави, но видели в них лишь отражения самих себя. Это был не только город небоскребов — но также и город бесконечных зеркальных туннелей, на дальних перекрестках которых где-то когда-то потерялась надежда.

В хитросплетении магистралей, в огромной массе таких же, как он, мчался неновый Форд Фокус цвета «темно-синий металлик», за рулем которого сидел человек по имени Иеремиил.

Если не считать необычного имени, которым наградили его весьма эксцентричные родители, он ничем не выделялся среди прочих «граждан мира», представителей поколения тридцатилетних офисных рыцарей без страха и упрека, а так же без родины и огня в душе.

Иеремиил был типичным менеджером среднего звена: неплохая работа в центре бизнес-сити, нормальная квартира (пусть и в районе попроще), спутница жизни, автомобиль, а главное — Большая мечта: накопить денег, уехать из города, поселиться где-нибудь в Даунтауне, собрать полную дискографию Мирей Матье и прочесть, наконец, всего Хемингуэя.

Не так уж и много, если вдуматься, но достаточно для того, чтобы каждое утро уже в течение двенадцати лет лезть в галстук, как нашейную колодку.

Проехав несколько кварталов по весьма оживленной городской артерии, Иеремиил свернул с моста и выехал на улицу поменьше и потише.

Маршрут был достаточно сложен, но за дюжину лет уже прочно засел в памяти: руки сами держали руль и направляли автомобиль куда надо в хитросплетении улочек, мужчина даже позволил себе отвлечься от дороги и бросать быстрые взгляды на пешеходов и витрины: городской пейзаж выглядел очень непривычно в лучах закатного солнца.

Он свернул уже дважды и две улицы проехать еще оставалось, но ничем они не отличались друг от друга — железо и стекло, чистота и предупредительность. Просто четыре квартала из, быть может, тысячи близнецов.

Впрочем, на перекрестке Ист-Ривер и Одиннадцатой Авеню, где последние несколько месяцев угловой дом был затянут зеленой сеткой, кое-что изменилось: сеть сняли, а уродливые строительные леса были почти демонтированы, открывая взору еще одно детище модернистского течения в архитектуре: минимум металла и визуально тяжелых элементов, только легкость, простота и функциональный минимализм.

Глядя на вывеску, гласившую, что квартиры можно приобретать через агентство недвижимости «Джон Доу», обращаться по телефону; а парикмахерская на первом этаже откроется не сегодня — завтра, Иеремиил тяжело вздохнул.

Он помнил небольшую уютную кофейню «Старый Копенгаген», которая стояла здесь пару лет назад, такая неожиданная и колоритная в череде штампованных стеклянных коробок по обе стороны улицы. Будучи истинным детищем датской архитектуры, «Старый Копенгаген» мог казаться величественным при своих более чем скромных размерах, словно бы источая ту особую неспешность и степенность, столь присущую Старому Свету.

Стены из красного кирпича с четкой обрисовкой каждого кирпичика, черепичная крыша с зубцами по гребню и высокие окна арками; два крошечных нелепых балкона на втором этаже — настолько маленьких, что разместить на них можно было разве что растения; тесные внутренние помещения и витая лестница, что скрипела на все лады, когда по ней шел кто-то тяжелее ребенка — образ был необычайно запоминающимся и целостным.

Любой из этих элементов, вынесенный в современный интерьер, показался бы, по меньшей мере, архаичной и бездарной пародией на ретро-стиль, но все вместе они составляли удивительно гармоничную картину и, что самое главное, даровали совершенно особые ощущения. Стоило только шагнуть за порог и оглядеться, и легко можно было почувствовать себя пожилым, умудренным жизнью европейцем, за плечами которого — груз прожитых лет и полученного опыта.

Хотелось надеть домашний жакет, закурить трубку, сыграть в бридж со старыми друзьями и вдосталь повспоминать былое. Даже самый замотанный офисный клерк, самый конвейерный бумажный бюрократ, попадая в «Старый Копенгаген», преображался — его движения становились плавными и размеренными, осанка — более статной, а некоторые начинали вспушивать несуществующие белесые бакенбарды.

Да, таким был «Старый Копенгаген» до того страшного мартовского пожара, который, кстати, вообще остался темной историей этого района. Говорили, что это дело рук каких-то рэкетиров, кто-то увязывал пожар с таинственным поджигателем машин, будоражащим этот район несколько недель, но наиболее здравой была мысль о причастности все того же агентства недвижимости «Джон Доу», которому небезынтересны были четыре акра земли в непосредственной близости к Деловому Центру.

Так это было или иначе, Иеремиил не особенно вникал в историю краха этого местечка — пусть и очень колоритного и знакового, но с которым его связывало лишь несколько воспоминаний. В любом случае, теперь здесь совершенно обычное здание, в которых квадратный метр будет стоить две его месячные зарплаты, а на первом этаже откроют какие-нибудь магазины и салоны. Быть может даже, тут будет кафе. Называться оно будет, к примеру, Старая Прага, или там, Старый Амстердам, и первое время будет даже казаться, будто все по-прежнему, но спиртные напитки в меню и ненавязчивый современный лаундж из колонок по всему залу быстро убьют всю здешнюю атмосферу.

Мужчина вздохнул и невесело усмехнулся своим мыслям. Да ладно, все ведь не так плохо — просто будет еще один дом в городе. Совершенно обычный. Совершенно нормальный...

Свернув в подземную парковку, он на ощупь нашарил в бардачке пропуск и выудил его, подъезжая к шлагбауму. Взгляд снова скользнул по имени на пластиковой карте.

Иеремиил...

Это все равно что быть Джонатаном в Москве или Никифором в Чикаго.

В своей тяге ко всему оригинальному и нестандартному матушка измыслила такое вот имечко, а отец не нашел сил ей воспротивиться. Мальчик с детства привыкал к удивленным лицам людей, впервые услышавших его имя. То, что его матери (женщине, надо заметить, со вполне нормальными именем и отчеством) показалось оригинальным, заставило его самого мириться с кучей неурядиц, неудобств и неловкостей.

Впрочем, это все мелочи и он, как говорится, научился с этим жить. В конце концов, никем другим он никогда не был, и не мыслил себя, скажем, Майклом или Михаилом. Имя Иеремиил казалось странным только если вдуматься, а в повседневном обиходе оно звучало уже абсолютно нормально.

Он проезжал ряды парковочных мест, не сбавляя скорости, хотя некоторые из них пустовали: он знал, куда едет. И действительно, восемьдесят четвертое место на второй площадке было свободно. Он аккуратно припарковался и заглушил мотор.

Восемьдесят четвертое место уже двенадцать лет было только его местом.

Он устало протер глаза и еще раз осмотрел салон своей машины. Пропуск, бумажник, телефон, ключи, что еще?

Мужчина протянул руку и аккуратно снял с зеркала заднего вида брелок, который всегда там висел — чашечные весы, которые легко бы поместились в спичечный коробок. Маленькие весы были сделаны очень качественно, их было приятно держать в руках. А еще за ними было интересно наблюдать стоя в пробке: в них была какая-то хитрая система грузиков, и стоило качнуть их лишь немного, и они мерно раскачивались по полчаса.

Глядя на мерное раскачивание чаш, можно было долго размышлять о добре и зле, жизни и смерти, любви и ненависти и всем таком прочем, что философы обычно помещают на противоположные чаши весов.

Он не повесил их обратно на зеркало, а засунул в нагрудный карман рубашки.

Машина звонко пикнула, оповещая о том, что сигнализация включена, и Иеремиил направился к лифту, на ходу распутывая наушники, которые каждый раз завязывались новым морским узлом. Как всегда. Наконец, он справился с ними и включил свою любимую «Walking in the air» от «Nightwish».

До первого этажа лифт доехал в считанные секунды. Мужчина вышел в просторный зал, точно такой же, как и приемные залы сотен других корпораций — высокие потолки, окна во всю стену, стеклянные двери с датчиком движения, турникеты, стойка охраны.

Напротив входа на стене висел огромный круглый щит с эмблемой корпорации — на синем фоне рельефная бронзовая фигура женщины в тоге, держащей в руке весы, а по краю шла надпись: «Фемида Дефенси инкорпорейтед. Знаковое качество с 1981 года». Трудно было объяснить, как связаны между собой древнегреческая богиня правосудия и компания, занимавшаяся разработкой средств безопасности — камер наблюдения, сигнализаций и всего прочего. Пожалуй, эта загадка так и останется на совести брендмейкеров.

Кстати, именно этот логотип сыграл решающую роль при выборе Иеремиилом места работы: прочитав его резюме, сразу три компании пригласили его на собеседование, и молодой человек решил, что весы в фирменном стиле — это добрый знак. Весы были его талисманом — начиная с его знака зодиака, и заканчивая брелком в машине. Весы сопутствовали ему всю жизнь, уравновешивая в ней белое и черное.

С того дня, когда он впервые пришел в «Фемида Дефенси», прошло уже двенадцать лет.

Он прошел в дальний угол зала, к буфету, возле которого стояли небольшие магазинчики со свежей прессой, сигаретами и прочей фигней. Он досадливо поморщился, увидев новый ценник, и полез в карман за мелочью: «Данхилл» подорожали на полдоллара.

Забрав с прилавка пачку, он направился обратно к лифту.

Одна и та же пачка сигарет висела на витрине, сколько он помнил, но время от времени на ней менялся ценник. Самой первой была ярко-зеленая бумажка с надписью «3=» черным фломастером, примерно через полгода ее заменили аккуратной, распечатанной на принтере этикеткой «DUNHILL Black $4=», и вот сейчас они стоили уже четыре с половиной.

Иеремиил задумался, почему он помнит такую фигню.

Варианта могло быть только два: либо он дьявольски наблюдателен и у него хорошая память, либо... Либо в его жизни так давно не было ничего значительного, что удорожание сигарет — запоминающееся событие. Гордость подсказывала первый вариант, но в глубине души он знал верный ответ.

«All in all you’re just another brick in the wall», — надрывался в наушниках Роджер Уотерс.

Лифт пришел почти сразу.

В нем было достаточно светло, а на задней стене висело большое зеркало, поэтому он, нажав нужную кнопку, развернулся и внимательно себя оглядел.

В меру худой и в меру высокий, коротко стриженный и гладко выбритый, он производил впечатление матерого офисного кадра — весь его образ был абсолютно классическим. Коричневые кожаные туфли, брюки из костюма, светлая рубашка и черный, ничего не выражающий галстук. Так и должен выглядеть работник его уровня.

В свои тридцать пять он выглядел ровнехонько на тридцать пять, что, вдуматься, нечасто бывает. Вспомнить только его коллег — то были либо перекачанные ботоксом блондинки с кукольными лицами и чеканными эмоциями, которым было за сорок, но они выглядели на двадцать, либо лысеющие старперы с масляными глазками, которым был едва полтинник, но казалось, что им все шестьдесят, потому что алкоголь и гипертония никого не щадят.

В этом смысле Иеремиилу удавалось соблюдать баланс. Он частенько бегал по утрам и ходил по субботам на плавание, а пару раз в месяц даже выбирался на велосипеде в горы. Ему говорили, что ему не мешало бы набрать пару-тройку кило, но ему было комфортно в его комплекции — он определенно не был атлетом, впрочем, и хлыщом тоже.

С другой стороны, он не отказывался от посещения ночных клубов, боулинга и прочих увеселительных заведений, а значит, был не дурак выпить и даже дунуть за компанию, если было чо. И если последним он старался не увлекаться, то утреннее похмелье приключалось чаще, чем хотелось бы — в такие моменты, глядя в зеркало на свое помятое лицо, он казался себе минимум на десяток лет старше, чем на самом деле.

В общем, жил как обычно. Как живут многие люди его возраста — проводя девять десятых своей жизни в офисе, днюя и ночуя в конторе, стараясь в оставшиеся крошечные клочки времени отдохнуть на всю катушку. Может, разменивая четвертый десяток, следовало бы уже остепениться?.. А может, и так хорошо.

Лифт остановился на пятьдесят третьем, и дальше придется идти пешком.

На этом этаже Иеремиил был всего пару раз, но найти нужную дверь не составило труда. Лестничная клетка была лишена лоска, присущего большинству помещений компании. Евроремонт здесь, похоже, умер в зародыше: цементная пыль, шпатлевка и отвалившийся кафель. Сразу видно, что лестницей почти не пользовались. Даже света здесь не было, но, к счастью, уличного освещения вполне хватало. Он не спеша начал подниматься. В наушниках играл «Наутилус»:

«Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене,

И я вижу белые шрамы, на гладкой, как бархат, спине,

Мне хочется плакать от боли, или забыться во сне,

Где твои...»

Песня оборвалась: зазвонил телефон. Это был Алекс.

Алекс принадлежал той категории людей, которых мы не задумываясь называем друзьями, а задумываясь — не назовем никак, потому что нам неприятно думать на эту тему. Он определенно не был простым знакомым, хотя бы потому что очень часто был инициатором совместных посиделок, на которых очень редко появлялся кто-то новый.

Они частенько встречались после работы, чтобы за стаканом-другим обсудить что-нибудь, периодически выбирались в бар или на стадион, а иногда выезжали на природу вместе с женами. Иеремиила не тяготило общество Алекса, с ним всегда было о чем поговорить. Они были знакомы уже лет десять.

Но Иеремиил также чувствовал, что это — тупик их взаимоотношений. Они никогда не станут настоящими друзьями, никогда один из них не сможет отдать все, чтобы спасти другого, и не смогут они без слов угадывать мысли друг друга. Он гнал от себя эту мысль, прятал ее в самые закутки сознания. Он не колеблясь называл Алекса «дружище» и всегда был искренне рад его видеть, но никогда не думал о том, способен ли будет тот подставить ему плечо, когда по-настоящему прижмет.

Они были очень хорошими знакомыми. Не меньше, но, к сожалению, ничуть не больше. Он всегда это осознавал, но сейчас это осознание хлестнуло его необычайно резко. Иеремиил поднес телефон к уху:

— Алло.

— Привет, Мил!

— Привет.

— Как дела?

— Нормально.

— Чем занимаешься?..

Иеремиил расслабил пальцы, и аппарат скользнул вниз, в промежуток между лестницей и стеной. Это было так естественно и так мимоходом, что со стороны могло показаться, что мужчина выронил телефон случайно. Он не сбавил шагу и даже не посмотрел вниз. Лишь когда снизу раздался звонкий треск, он удовлетворенно хмыкнул.

Пройдя еще пару лестничных пролетов, он вышел на балкон, залитый светом засыпающего солнца. Облокотившись на бортик, он закурил. Внизу суетились машины и бегали людишки.

Букашки.

Иеремиил достал кошелек, чтобы ссыпать туда мелочь, и на глаза ему попалась фотография, лежавшая в прозрачном кармашке.

Это была миловидная рыжеволосая девушка лет двадцати трех с очень хитрым взглядом. Нос у нее был чуть с горбинкой, самую малость, что придавало ей особый шарм. Она улыбалась открыто и чуть лукаво. Мужчина в тысячный раз отметил, что она очень хорошо получилась на этой фотографии.

Он познакомился с Анной пять или шесть лет назад. Кажется, это было в один из тех пятничных вечеров, что вереницей проносятся в памяти, сияя синтетическим фейерверком неоновых ламп, стуча по нервам сэмплами танцпола и перемешиваясь друг с другом, как сироп с ликером в шейкере безликого бармена.

Иеремиил не мог внятно сказать, что же между ними было. Сначала она просто попросила угостить девушку коктейлем, потом они станцевали... А потом она просто осталась в его жизни. Так всегда бывает с теми, кто толком не знает, чего хочет, но ему очень, очень повезло.

Говорят, любовь — это не когда есть о чем поговорить, а когда комфортно вместе молчать. Если так, то он нашел самую настоящую любовь: обнявшись, они могли часами сидеть возле камина, глядя в огонь, ни слова не говоря, просто оберегая покой друг друга.

Анна не была штампованной клубной девочкой-барби. У нее была своя голова на плечах, она была самым настоящим человеком. Во всех человеческих полутонах, с миллионом компромиссов, и миллиардом «да, но...». У нее была своя странная женская логика и свое великолепное чувство юмора. Взглядом, жестом, интонацией она говорила в тысячу крат больше, чем другие — целыми монологами.

Но сейчас, спустя все эти годы, он с горечью понимал, что и воспоминания о ней у него остаются какими-то стробоскопическими. Как и в тот самый первый вечер, когда во вспышках яркого света ночного клуба он впервые увидел ее лицо, так и теперь, думая о ней, он такими же урывками видел ее жизнь. Анна вспыхивала и исчезала, и в те короткие моменты, когда он видел ее, у нее на лице были застывшие эмоции.

Она плакала и смеялась, она грустила и улыбалась — но каждое воспоминание об этом было статичным, неподвижным; они переходили друг в друга резко и безо всякого предупреждения, как быстро перелистываемые картинки. Что-то было в их отношениях не так, какая-то стена стояла между ними, тонкая, как пленка, но непробиваемая, как титан. Потерялась та единственная деталь в мозаике, и ее отсутствие вдруг встало перед ним особенно остро.

Нет.

Анна не была любовью всей его жизни.

Кошелек выскользнул из рук и полетел вниз, распахнув створки как неуклюжая птица.
Воткнув недокуренную сигарету в пачку, он отправил ее вслед кошельку и, рывком оттолкнувшись, отошел от балкона.

Дверь на крышу была не заперта.

Иеремиил поднялся по искореженным металлическим ступенькам и вышел.

Огромное, темно-оранжевое небо казалось непривычно огромным, простирающимся во все стороны и в бесконечную глубину. Кажется, все его величие он ощутил только сейчас... Или еще не ощутил? Мужчина раскинул руки, запрокинул голову и, вглядываясь в бездонную глубину воздушного океана над собой, остался наедине с этим огромным вечерним небом.

Он парил где-то высоко-высоко, плыл на волнах теплого воздуха, ветер струился меж пальцев, голова кружилась, дыхание перехватывало...

Иеремиил вздрогнул и видение пропало.

Он подошел к краю крыши, поставил одну ногу на бортик и оперся на нее.

На фоне дрожащего, полукруга солнца ярко вычерчивался точеный силуэт самого высокого здания этого района — башни «Федерация». В небо вонзался ее узкий, острый и очень черный шпиль. Люди сравнивали «Федерацию», центр которой походил на космический корабль, с прогрессом, развитием, симбиозом интеллекта и технологии. Столько средств было вложено в ее строительство, а сколько денег она должна была принести...

В сознании Иеремиила эта башня была связана с крушением надежд: перед глазами восстал образ миловидного женского лица, но то была не Анна, а... образ тут же разбился с резким звоном бьющейся мечты.

Он вскочил на бортик обеими ногами.

Вся его жизнь, вся череда одинаковых серых дней, цепляющихся друг за друга, обхватывающих его в тиски безнадежности, сросшихся друг с другом в единую субстанцию без цвета, вкуса и запаха так прочно, что проскользнуть между ними не было никакой возможности, здесь таяла.

Спокойная, тихая, размеренная жизнь, начавшаяся стуком материнского сердца где-то над головой, должна была закончиться таким же мерным и спокойным стуком молотка по последнему гвоздю в крышке гроба.

Нормальная работа и нормальная семья, нормальная любовь и нормальные друзья, нормальный автомобиль и нормальный костюм — эта нормальная жизнь просто не могла закончиться ничем, кроме такой же нормальной смерти.

Миллионы хронометров в течение тысяч лет бездумно, бессмысленно выполняли свою работу: шли от колыбели к могиле. Тикая точно в срок, они размеренно и неотвратимо приближали свой последний час, не создав ничего, кроме таких же бездушных хронометров, копий самих себя.

Тик-так...

Этот огромный механизм получал в разное время разное название — его называли коммунистическим, демократическим и либеральным, но в действительности разницы не было никогда: эта система просто существовала ради существования, и ей никогда не было никакого дела до какого-то конкретного ее элемента. Новые хронометры приходили на замену старым, но и они отживали свой срок и уходили в небытие.

Огромная стрелка отклонялась то вправо, то влево, но всегда возвращалась к центру.

Огромные весы всегда приходили в равновесие...

Иногда появлялись те, кто шел не в резонанс с системой — и тогда система в мановение ока их проглатывала, перемалывала и выплевывала — это не было жестокостью, это было абсолютным хладнокровием и голым рационализмом. Любой, чье сердце билось не в унисон остальным, подлежал устранению, с тем, чтобы его место занял кто-нибудь стандартный.
Система никому ничего не должна. Она существует лишь для себя, и любая нестандартная деталь должна быть уничтожена.

Но кроме этой системы не существует более ничего. Поэтому если ты хочешь жить — неважно, вместе со всеми или нет, просто жить — тебе надо быть нормальным.

Иметь нормальный дом и нормальную семью. Нормальные мечты и нормальные идеалы.

Ты просто должен быть как все.

Но быть может, пора шагнуть вперед?

Словно во сне Иеремиил ослабил узел галстука и вытянул из кармана брелок-весы. Он вытянул одеревеневшую руку вперед, но, передумав, крепко стиснул их в кулаке.

Как же это всё ... нормально...

И он шагнул.

Ветер, секунду назад бывший таким теплым и безмятежным, теперь тысячей ледяных плетей хлестал по лицу. Земля стремительно неслась навстречу. Пронзительный вой в ушах перемежался с невнятными хлопками за спиной.

Все его естество взорвалось мощным адреналиновым всплеском, и мир словно замедлился, давая возможность прочувствовать до конца каждое ощущение. Кровь пульсировала в висках и отдавалась по глазным яблокам, от резкой перемены высоты заложило уши, ледяной пот выступил на пояснице, душу же наполнило ощущение безграничного счастья и чего-то нового, до нынешнего момента неведомого, но невыразимо прекрасного...

Свобода? Было ли это свободой — тем чудесным ощущением, о котором все так часто говорят, но которое люди в действительности утратили много тысяч лет назад, войдя в систему?

Да, пожалуй, это была именно она. Восхитительная, бурлящая в груди, свобода — лети, создавай, люби и делай что хочешь, а главное — живи. Живи, наконец, теперь ты свободен.
За спиной хлопало все сильнее и отчетливее. Земля приближалась не так стремительно.

Вздохнув и закрыв глаза, Иеремиил будто бы взорвался энергией.

Огромные паруса, доселе трепыхавшиеся за спиной, как тряпки, налились силой и властью новообретенной свободы и плавно подтолкнули его вверх. Два больших, снежно-белых полога несли его над землей, над улицами и домами. Подобно волнам, они быстро и плавно ходили вверх-вниз, и он несся вперед, вперед и вверх, улетая как можно дальше от людей и машин, от этого проклятого порядка и размеренности, от этой обычной, нормальной жизни «как у всех» к жизни новой, другой, в которой все будет совсем по-другому, в которой он сам будет себе хозяином...

На разогретый июльским солнцем черный асфальт, кружась, опустилось длинное, белое, чуть загнутое перо.

16.12.2008