Холодная

Когда я был моложе, я очень любил аэропорты.

От них всегда веяло каким-то неуловимым духом странствий, в них всегда чувствовалась загадочная сила, отголосок неслучившихся приключений; дух скитаний и захватывающих возможностей носился по их огромным залам сотнями сотен ветров перемен.

Я помню, как впервые зашел в тот огромный, огромный зал — мне было, может, лет пять, но это воспоминание врезалось в мою память затейливым узором потолочных балок-перекрытий этого колоссального павильона; когда я, зачарованный, запрокинул голову вверх, глядел, глядел во все глаза, но все равно не мог осознать своим скромным умом всего величия сией монументальной конструкции. Металлические арматуры входили друг в друга, выстраивались в треугольники и ромбы, накрест пересекались, ложась основой для других ромбов и треугольников… Ячейка за ячейкой, сот за сотом росла эта стальная громадина ввысь и вширь, а величие и строгость этого геометрического вальса вскружили мне голову. Этот огромный скелет нависал над людьми зловеще и мрачно, и, кажется, тогда я по-настоящему испугался своей собственной, в сравнении с ним, ничтожности.

Я помню, как припал лицом к стеклу зала вылета, провожая взглядом огромное оранжевое солнце — оно уже наполовину скрылось за горизонтом, его очертания дрожали в мареве раскаленного асфальта, и от этого само солнце будто таяло, плавилось, стекая по каплям за край мира. Величественная стальная птица, оторвавшаяся от земли в этот момент, на фоне солнца выглядела угольно черным, точеным силуэтом. Ни единой погрешности, ни единой смазанной линии — лишь острый, как игла, контур взмывающей в апельсиновое небо титанической махины.

Потом, когда я стал чуть постарше, романтика аэропортов обросла в моем сознании новыми нюансами, деталями и лейтмотивами. Это было уже не просто немой, по-детски импульсивный восторг, но удовольствие более тонкое и изысканное, которым приятно наслаждаться, как разглядыванием бриллианта — медленно поворачивать его, наблюдая, как блистают на его гранях лучи моего восхищения.

…Мерный, медитативный гул людской массы перебивается то и дело аккордом громкоговорителя, и зычный голос оповещает о прибытии или выбытии рейса, и голос этот еще несколько секунд эхом бродит над головами и внутри них. А за стеклянной витриной стоит пластмассовая женщина в платье и парике, и на руке ее как будто бы невзначай, нарочно-случайно, сверкает несколько изумрудных капель по нескольку тысяч долларов каждая. А мимо меня только что прошел кто-то — я обернулся, но потерял его в толпе, — и от этого человека пахнуло дорогими духами напополам с дорогими сигаретами, и в моем воображении тут же вспыхнул портрет пожилого, гладко выбритого бюргера в коричневом твидовом пиджаке и чуть коротковатых брюках; он спешит на рейс до какого-нибудь Дюссельдорфа, в пригороде которого, в одном из лубочных белых коттеджиков среди пасторальных зеленых лужков ожидает его такая же престарелая фрау…

В такие моменты я напоминаю сам себе Тома Хэнкса из «Терминала»: бегут люди, бренчат кассовые аппараты в бутике неподалеку, какой-то молодой патлатый японец (китаец? Или может, вообще японка или китаянка?) клацает у меня за спиной сломавшейся зажигалкой — десятки мизансцен, десятки кусочков чужих судеб вереницей проносятся мимо меня, а я просто стою у окна и смотрю, как тает в закатном небе еще одна стальная птица.

А потом это все… куда-то делось.

Я вижу и слышу ровно то же самое, я вдыхаю тот же самый горячий воздух с запахом асфальта и элитного одеколона, но я больше не чувствую того радостного душевного подъема. Он затерялся, затерся в бесконечной веренице дней, потерял краски и утратил очертания, стал просто еще одним ничего не значащим впечатлением.

Если раньше аэропорт был смыслом, то теперь он — лишь бессмысленное звено в бессмысленной цепи. Он ассоциируется у меня теперь лишь с дурацкой дорожной развязкой на съезде с магистрали, да на сорокаминутном поиске свободного парковочного места.

Так мы взрослеем.

Золото

Посвящается здравому смыслу,

безвременно почившему в угоду художественной изобразительности.

Вызолоченный осенью парк дышал теплым, горьковато-приторным, чуть влажным ветром. Волнами прокатывалось тяжелое дыхание его по кронам деревьев, рябило стальную гладь луж и гоняло по ним крошечные алые и желтые парусники, осыпавшиеся с ветвей.

Это был старик, глубочайшей древности старик, переживший и повидавший на своем скоротечном веку что-то такое, что теперь убивало его, тихо, исподволь, но неотвратимо. Во всем — в согбенных, уродливых скелетах деревьев, в разбитом асфальте, взбугрившемся, словно нарыв, в старых скамейках с облупившейся краской, — везде витал этот горько-сладкий дух смерти, смешанный с невыносимо-приятным осознанием того, что все это, все его существование, было не напрасно.

Настанет новый год, и вместе с первыми вестниками новой жизни — грачами — придет к этому парку новая жизнь, заструятся в его ветхих жилах новые соки, прорежутся на ветвях изумрудные искры, а позже превратятся они в пышную шевелюру. И снова будет тут шумно, весело и многолюдно, снова будет плыть в воздухе неуловимый аромат надежд, лучших ожиданий и заветной мечты…

Но сейчас старый парк просто обреченно провожал взглядом журавлиный клин, улетающий куда-то за оранжевый горизонт с пронзительными и печальными стонами.

Пережить бы зиму.

Нормальная история

Тревожный, темно-оранжевый шар солнца обреченно клонился за горизонт. Края его слегка подрагивали в неиссякаемом облаке невидимых, но удушливых миазмов, источаемых городом из века в век, отчего само солнце казалось больным, бьющемся в лихорадке, из последних сил цепляющимся за рваные лоскутья облаков, но, тем не менее, неумолимо гибнущим.

От его агонизирующего тела во все стороны растекалось темно-рыжее, почти медное свечение, которое в иной раз могло бы показаться красивым и величественным, но сейчас же вызывало только ассоциации с пролитым машинным маслом. Это было последним, но достаточно ярким следом солнца в сегодняшнем дне: несмотря на то, что противоположный край неба был полностью затянут чернотой, окна домов все еще ловили на себя блики светила и не спешили зажигать собственный огонь.

Воссияй

Зима в этом году началась рано, но не неожиданно. Она наступала размеренно, с какой-то фатальной неизбежностью и уверенностью; бесформенные белые щупальца с каждым днем загребали под себя все больше и больше осенней грязи, жухлой травы и листьев.

Ей было не по себе, когда она смотрела на это снежное покрывало. Ведь еще вчера там, где была развезена грязь, там, где были скомканы последние обрывки жизни лета, уже сегодня покоилась эта самая безразличная млечность, такая чистая и такая бездушная. Тысячи крохотных лужиц, совсем недавно взиравших на небо с отчаянием и надеждой, ныне потянулись мутным стеклом. Они ослепли.

Она была еще очень молода, но ей уже не хотелось ничего менять в своей жизни. Называется ли это счастьем или смирением? Никто этого не знал, а сама она никогда не стремилась изливать душу кому бы то ни было. И этот зимний наряд, укрывший родной город, который другие называли украшением, снежно-белым платьем, она же представляла саваном. Саваном, который укутал в себя хладное тело прошедшей жизни, который навсегда отделил от нее ее устоявшийся быт, который безжалостно пророчил ей перемены, несмотря на безмолвный вопль ее души о том, что не надо, не надо ничего менять, пусть все будет так, так хорошо... Не надо!.. Но поздно.

Стало сложнее

Втянул, что было сил и ожег легкие морозным воздухом. Запрокинул голову, увидев яркий фонарь луны, плывущий в мутноватом мареве. Неспешно пошел к мусорке по скрипучему снегу.

Я погружался мыслями в свое детство, улетал на десяток лет назад, вспоминая, что тогда зима пахла точно так же — морозом, свежестью и таинственными мечтаниями. Еще мне вспомнился другой — теплый, чуть горьковатый запах свежевыглаженного белья — почему-то именно он ассоциировался у меня с домашним уютом, спокойствием и умиротворенностью.

Кто-то и его друзья

Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты.

Гениальную прозорливость этого суждения я начал осознавать лишь постфактум, когда вокруг меня сложился определенный контингент людей и взаимоотношений с ними.
Тебя создают те, кто тебя окружают. Твою личность формируют твои друзья и близкие, каждая черта твоего характера — это отражение чьего-то поведения, это отголосок чьей-то личности. Ты часть их, а они — часть тебя; вы создаете друг друга.

Человек, рассказывающий о недалекости своих друзей, любящий к месту и не к месту упомянуть какую-нибудь свершенную ими нелепость, сам виноват в том, что окружил себя подобными недотепами. Говоря о том, как имярек был пьян и груб, невежлив и похабен, вульгарен и развязен, и называя его после этого своим самым лучшим другом, человек дает понять, что совершенно не разбирается в людях, коль скоро позволил этому мерзавцу войти в круг своих приятелей.

Задумываясь о своих друзьях, я не могу припомнить ни единого случая, когда кто-то из них совершил бы что-то недостойное. Все они люди спокойные и вежливые, они всегда ведут себя сообразно ситуации. Мне не бывает стыдно за тех, кто меня окружает — не потому, что мне плевать на их поступки, а потому, что они не дают повода.

Бывало, я ошибался в людях — но от их дружбы я так или иначе избавлялся. Переставал навязывать им свою компанию, деликатно, но уверенно, избегал их общества с тем, чтобы окончательно перейти с ними в разряд «шапочных знакомых». Не то что бы я делал это сознательно, стремясь окружить себя лишь элитой интеллигентных интеллектуалов, нет — это происходило само, как-то совершенно естественно. Согласно своим внутренним, подсознательным убеждениям я переставал общаться с теми, кто был мне неприятен.
Мои друзья и близкие знакомые — люди хорошие. Значит ли это, что я тоже хороший человек?..

Но сегодня я ушел гулять на улицу один. Хотелось просто остаться наедине с собственными мыслями — и меня вполне это устраивало. Никого не звал, ни с кем не разговаривал, просто ходил с плеером в компании самого себя. Думал... о всяком и о разном, да и ни о чем существенном.

Это не единичный случай: все чаще и чаще меня устраивает мое одиночество. Быть может, я — никто?..